В столичном театре "МОСТ" идет необычный спектакль "Чехов". Необычный, потому что автор инсценировки и режиссер-постановщик Георгий Долмазян отважно соединил в нем сразу три чеховские пьесы - "Три сестры", "Чайку" и "Вишневый сад". Точнее, поселил в едином сценическом пространстве их персонажей. Не всех, разумеется. К примеру, нет самой яркой из сестер Прозоровых - Маши с ее чуть-чуть каренинской историей. Но здесь, по-видимому, было важно соблюсти баланс зрительского внимания, не уводя от основного любовного треугольника:
Заречная - Треплев - Тригорин. Развитие этой линии несколько выбивается из традиционных рамок. Так, вместо не обделенного талантом и мужским шармом беллетриста, рефлексирующего и слабохарактерного Тригорина предстает вполне уверенный в себе ловелас (Дмитрий Яныш). Его третирует поднадоевшая немолодая пассия, а он, похоже, доволен, но все же не прочь пошалить на стороне. Отсюда фарсовый характер любовных сцен. Здесь явно ощущается стремление к гротеску, комическому эффекту. Кому-то понравится, кому-то не очень.
Чайка", безусловно, несет главную нагрузку в сложном драматургическом построении спектакля. Ее ключевые сцены открывают и завершают повествование. Вначале знаменитый монолог "Люди, львы, орлы..." в исполнении Нины Заречной (Александра Кареева), вызвавший сарказм Аркадиной : "Это что-то декадентское... Серой пахнет. Это так нужно?". И в ответ болезненное раздражение ее сына : "Довольно! Занавес! Подавай занавес!". Это противостояние напоминает о реальном провале "Чайки" на первом представлении в Александринке. Присутствовавший на премьере автор ушел, не дождавшись ее окончания. Он писал потом Немировичу-Данченко: "Да, моя "Чайка" имела в Петербурге... громадный неуспех. Театр дышал злобой, воздух сперся от ненависти". Писатель Борис Зайцев отмечал в литературной биографии Антона Павловича: "При Чехове трудно было и заикнуться о "Чайке" - слишком у него наболело. Но Немирович весной 98 года не только заикнулся, а в упор попросил "Чайку" для первого же сезона... Так начинала "Чайка" свою вторую жизнь, воскресала из поношения".
А в финале - самоубийство Константина Треплева (Георгий Антонов). Не состоявшегося как писатель, не испытавшего счастья разделенной любви. Его выстрел в себя - метафора краха уходящей России с ее ошибками, слабостями, иллюзиями и оказавшимся бесплодным прекраснодушием.
Наверное, впервые на одной сцене встретились две суперженщины (как прежде всего они сами себя позиционируют) - Аркадина (Юлия Вергун) и Раневская (Наталья Дедейко). Обе колоритные, шумные, самоуверенные и лишь в какие-то мгновения обнаруживающие свою уязвимость. По ощущению, ни одна из актрис не стремится переиграть другую. На равных. Еще одно безупречно точное попадание: Наталья Ивановна (Вера Семёнова) из "Трех сестер". Жена Андрея Прозорова, молодая особа с замашками провинциальной львицы. Олицетворение агрессивной пошлости и едва прикрытого ханжеским тоном хамства.
В лепке этого образа свою роль играют чудовищные в своей безвкусице наряды. Творчество их автора Елены Мостовщиковой - отдельная тема. В том, как она одевает персонажей, разных ментально и сословно, чувствуется глубокое знание чеховской эпохи. Ее материального мира, деталей, изюминок. Простонародные одежки нового хозяина жизни - купца Лопахина (Борис Томберг). Белые костюмы франта Тригорина. Изысканные туалеты одетой по парижской моде Раневской... Эпоха дарила не только уютные впечатления. Она чревата грядущими потрясениями. И потому так уместно звучит мощное произведение Бориса Гребенщикова:
"В каждом доме раздается
то ли песня, то ли стон.
Как предсказано святыми, все висит на волоске.
Я гляжу на это дело в древнерусской тоске.
Над героями, их камерным миром будто сгущается завеса неведомого. И нет никакого поводыря. Не считать же таковым трогательного студента Петю Трофимова (Кирилл Шаповалов) с его экзальтированными монологами о фантастически прекрасной жизни, которая ждет прогрессивное человечество. Его слушатели будущему не доверяют и мрачные предчувствия гонят. На сцене кто-нибудь с деланной беспечностью произносит: "А давайте пойдем завтракать" или "А давайте пойдем ужинать". И все вскакивают, распрямляют поникшие плечи, направляются к тихой гавани - к столу. Чтобы успокоить себя и других: да нет, ничего не случится, вот мы пьем, едим; и так будет всегда.
Не всегда. Продадут и вырубят под корень вишневый сад. Убьют добряка Тузенбаха, мечтавшего о счастливой трудовой жизни с любимой. Не станет Треплева. Последняя сцена: все участники действия сидят в затемненном пространстве. Доносятся голоса. Не только живых, но и погибших. Что-то они еще хотят договорить важное. В этом печальном и умиротворенном эпилоге просвечивает стойкая чеховская мечта о милосердии и честности в самом широком смысле. Как программное заявление Антон Павлович написал когда-то: "Моя святая святых - это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновенье, любовь и абсолютная свобода от лжи и силы, в чем бы последние не выражались".
Лариса Ровнянская, фото пресс-службы театра